Культура и искусство

«Раифский Вестник» продолжает публиковать главы из повести «Джвари» Валерии Анатольевны Алфеевой. Эту повесть она посвятила сыну — митрополиту Волоколамскому Илариону, епископу Русской Православной Церкви... Начало в предыдущих номерах.

Так же разглядывают туристки Арчила и Митю в скуфье, когда они выходят к роднику.

— Можно у вас взять семь стаканов? — спрашивает меня бойкий юноша в осетинской войлочной шапочке, уже охладивший под родниковой струей бутылки.

— Подождите, я их вымою.

Я спрашиваю у Арчила, давать ли посуду.

Он кивает:

— Если у вас что-нибудь просят, а у вас есть, всегда надо давать.

— Ничего, что они пьют вино, а потом из этого стакана будет пить чай иеромонах?

Арчил грустнеет, ему не нравится вопрос. Да и мне самой он не нравится, но монастырское имущество кажется мне освященным, и мне жалко выносить его в мир.

— Стаканы можно потом хорошо вымыть... с содой, — советует Арчил.

— Ну а убирать мусор они не могли бы сами?

— Они — гости... — Арчил смотрит на меня с укором. — Неудобно просить их об этом. Грузинская пословица говорит: нежданный гость — от Бога. У нас тоже есть похожая: незваный гость хуже татарина — оставшаяся от татарских нашествий. Но я не решаюсь вспомнить о ней вслух.

Туристы уносят семь стаканов, потом приходят еще за двумя. И больше не возвращаются.

— Чай будем пить из рюмок или из железных кружек? — спрашиваю я Арчила, накрывая стол.

— Можно из стеклянных банок... — подумав, доверительно решает он. — Как раз хорошо класть пакетик растворимого чая в банку. А для стакана это многовато.

Он сам отправляется на родник отмывать содой стеклянные банки от консервов и варенья.

— Между прочим, — вспоминает он, возвратившись, — вчера мы пили боржоми и ели мясо — это туристы принесли. — И, подумав, добавляет: — И арбуз в среду тоже.

Про вчерашнее мясо мне рассказывал Митя как участник событий. Мясо в монастыре никто не ест. Однако, если туристы приносят, его с благодарностью принимают, ставят на стол и предлагают гостям. И тут отец Михаил, обращаясь к Мите, предложил отведать. Митя отказался: мясо было жирное, не очень понравилось ему на вид, к тому же он просто стеснялся бы есть от целого куска при игумене и Венедикте, а вилки и ножи не были поданы. И вдруг отец Венедикт протянул через стол руку и взял кусок.

Держа рукой кость, он ел мясо. Потом взглянул на Митю и спросил:

— Димитрий, как ты считаешь, что хуже: съесть кусок мяса или осудить брата?

— Я думаю, что хуже осудить... — ответил Митя и отвел глаза.

Он сделал вид, что не понял, почему Венедикт обратился с вопросом к нему.

Арчил сидел потупившись. У него игумен давно взял обещание не есть мяса, даже если он сам будет угощать.

Игумен наблюдал всех троих. И, выходя из-за стола, подвел итоги:

— Вот мы тут сидели, довольные собой: ах, какие мы постники! В результате Венедикт сегодня миллион выиграл, а мы — по три проиграли.

Пропавшие девять стаканов тоже стоят меньше, чем осуждение. Но я все же спрашиваю при Арчиле у игумена, давать ли посуду впредь, надеясь получить твердое распоряжение.

— А еще осталось? — заинтересованно приподнимает он брови.

— Чайной совсем нет, — суживаю я ответ.

— Ну, чайную больше и не давайте.

Бринька и Мурия, высунув языки, валяются в тени кукурузных стеблей. Я вспоминаю, что Арчил дня три назад поручил мне кормить их. И даже выставил по моему совету к роднику две миски. Один раз я налила в них суп, но собак рядом не оказалось, суп, должно быть, прокис, и есть его они не стали. Чем же их кормить? Сами мы едим овощи и картошку, а собакам нужно варить отдельно.

Сверху по лестнице спускается отец Михаил с косой. Он без жилета и шапочки, параманный крест надет поверх подрясника.

— Бринька! — присвистывает он.

Бринька кидается ему под ноги. Она вывалялась в репьях — вся грязненькая лохматая шерстка усажена колючими шариками, — и вид у нее совсем жалкий.

Прислонив косу к стене, отец Михаил усаживается на нижней ступеньке лестницы и осторожно вытаскивает из Бринькиной шерсти репей за репьем. Потом толкает Бриньку ладонью, она переворачивается на спину, пыхтит, повизгивает и вдруг, вскочив, начинает носиться кругами по поляне и громко лаять от избытка чувств. Отец Михаил, расставив руки, делает вид, что хочет ее поймать, но никак не может.

Когда он берется за косу, я спрашиваю, можно ли посмотреть книги.

— Можно... Все можно, — с еще веселыми после игры глазами обернулся он ко мне. — Как говорит апостол, все нам позволено, но не все полезно.

Он сам зашел со мной в смежную с трапезной комнату и открыл шкаф.

Шкаф занимал треть стены и сверху донизу был набит книгами, в основном на грузинском языке. Я стала вынимать их по одной, пыльные, в потрескавшихся кожаных переплетах, без переплетов совсем, с великолепным и строгим графическим рисунком древнего шрифта на плотной голубоватой, серой, желтой бумаге.

Самое напряженное и насыщенное время моей жизни прошло среди книг. С них началось и религиозное познание. Индусы говорят, что каждая истина найдет тебя, когда ты для нее созреешь, она не опоздает ни на день, ни на час — придет и постучится в дверь. Так все и было. Вышла книга моих рассказов, я получила большой гонорар, прекратила всякую работу для денег, которой и никогда не злоупотребляла, и разместилась в углу тахты под окном. А в дверь стучались люди и приносили мне книги, изъятые из библиотек и вычеркнутые из каталогов.

В студенчестве я читала Шопенгауэра и Ницше и верила в гегелевский Абсолютный Дух, осуществляющий себя в мире. Позже, читая экзистенциалистов, я стала чувствовать, что вечные вопросы уходят корнями в религию. Мне хотелось познакомиться со всеми религиозными системами, когда-либо бывшими в мире, чтобы найти Истину. «Бхагавадгита» и «Дхаммапада», йога, буддизм, дзэн-буддизм, антропософия, Бердяев — груда книг — разрасталась. Все они были чужие, потому что стоили слишком дорого, я не могла их покупать и прочитывала по двести — триста страниц в день, переживая состояние непрекращающегося откровения.

И все-таки не я нашла Истину, а она меня. Когда я стала читать отцов Церкви и заново, в их свете, Евангелие, поток познания, до того питавший разум, пошел через сердце и вынес на такую глубину, что все прежнее прошло, выпало из поля зрения. Познание стало благодатным.

Отец Михаил тоже извлек из тесноты нижней полки рассыпающийся фолиант и присел на койку в углу, внимательно его листая.

— Каких же отцов вы читали? — спросил он между делом. Я добросовестно стала перечислять.

Когда я дошла до Симеона Нового Богослова, игумен покачал головой. Я приободрилась, мне хотелось рассказать о созерцаниях Божественного Света, о которых я читала с восторгом от раскрывающейся высоты и слезами от ее недоступности. Но игумен меня прервал:

— Это ужасно... Ужасно, что вы читали святых отцов.

Я умолкла, ожидая, что будет дальше.

— Как же вы не вычитали у них, что можно читать только то, что соответствует твоему духовному уровню и образу жизни? Зачем вы читаете Лествичника, эту классику монашеского опыта, если живете в миру? Это только увеличивает разрыв между тем, что вы знаете, и тем, что вы есть на самом деле.

Он отложил свой фолиант.

— Вы говорите, что не сделали и первых шагов на пути христианской жизни... Как же вы смеете читать о созерцаниях Божественного Света?

Святые всю жизнь постились, молились, умерщвляли плоть, жили в пустыне, боролись с бесами, а вы улеглись на диван с книжкой и думаете, что приобщаетесь к их откровениям?

Это не было обидно, потому что было правдой, и я сама ее знала. Но у меня не было другого пути. Безрелигиозная семья, школа, университет. Мне первый верующий встретился в тридцать восемь лет.

— Не думаю, что приобщаюсь. Но я узнаю о том, что они есть. А могла бы и не узнать. Все было не так, как должно быть. Раньше ребенок говел и причащался, стоял со свечой в Пасхальную ночь. Ехал с отцом на телеге в лес, чтобы срубить березки и нарвать цветов для храма к Троице. Он исповедовался, слышал «Свете тихий святыя славы»... А у нас вместо иконы висела металлическая тарелка репродуктора, и вместо молитв я слышала пьяные песни и ругань в коммунальной квартире. Слава Богу, я узнала, что кто-то видит Божественный Свет, когда прочитала об этом. Значит, Бог задал мне такую формулу познания и судьбы, и мне нужно ее прожить.

— Так живите, делайте свои первые шаги! Что же вы опять зарываетесь в книжный шкаф? Что это вы там откопали? — Он подошел и взял у меня из рук прекрасное издание Максима Исповедника. — Ну вот, о чем мы говорим? — Он подержал книгу на ладони, будто оценивая ее на вес. — Я не запрещаю вам читать Максима Исповедника. Я хочу, чтобы вы сами поняли, что вам нельзя его читать.

Я пошла за ним к шкафу, чтобы на всякий случай проследить, куда он поставит книгу.

— Что вы глядите на меня так, будто я вырвал у вас изо рта кусок хлеба? Возьмите... Но я бы хотел, чтобы вы своей рукой поставили книгу на место не сегодня, так завтра.

— Завтра не успею... — Я заглянула в конец, в книге было около восьмисот страниц.

Но он не принял шутки.

— Все надеетесь, что прочтете еще сто книг и станете как Симеон Новый Богослов?

— Нет. Не надеюсь...

Я облегченно вздохнула, обняв двумя руками Максима Исповедника.

— Почему вы ничего не принимаете, что я говорю? Ведь это интеллектуальная жадность: одни набивают комнату мебелью, другие набивают голову знаниями, внешними для них. Как просто понять: христианство не сумма познаний, а образ жизни...

— Я уже два года говорю себе; это последняя книжка, вот прочту и начну другую жизнь.

— И почему вы не переоделись?

— Я переоделась. — На мне была косынка и самое простое из моих платьев, ситцевое, с длинными рукавами.

— Это все не годится.

— Больше у меня ничего нет.

— Найдем. Что это за голубенькая косыночка? Черный платок нужен и рабочий халат, длинный. Никаких босоножек, наденьте башмаки.

Лицо его принимало привычное в разговоре со мной чуть ироническое выражение. Эта усмешка, пожалуй, относилась не ко мне лично, тем более не к предмету разговора. По какой-то обмолвке его я догадалась, что ему не приходилось серьезно говорить о религии с женщиной. И, увлекшись беседой, он вдруг вспоминал об этом странном обстоятельстве и втайне посмеивался: смотрите, как он разговорился. Меня эта насмешка не задевала.

Он прикрыл шкаф и сел на подоконник, а я стояла напротив, прислонившись плечом к стене. За решеткой окна качались воробьи на кукурузных листьях.

— Как это все трудно — определить свою меру... Недавно я был на Афоне. У афонских монахов очень длинные службы. Крадут у сна, спят часа три-четыре, а потом весь день дремлют. Пока сам говорит, еще ничего, кое-как бодрствует. Начнешь ты говорить, смотришь, он уже отключился.

Вот я и думал: не лучше ли спать больше, чем весь день дремать и ни на что не годиться?

— Конечно, лучше, — рассудила я.

— Ага — А вы сколько спите?

— Я — очень много. Мне всегда нужна была свежая голова, чтобы усваивать то, что читаю, или чтобы писать. Зачем мне такая экономия, если голова не работает?

— Интересная жизнь... А что можно работать не головой, в эту свежую голову не приходило? Человек не головастик, у него есть тело, которое тоже требует нагрузок, деятельности. И физическая усталость дает иногда такое состояние покоя, которого вы в книге не почерпнете. Заметьте, если человек устал, он не способен раздражаться. Плохи крайности. Плохо, например, если вы работаете на заводе и выматываете все силы для заработка. Но если в вас действует только мозг, это тоже никуда не годится. Нарушается равновесие. Царский путь — посередине между крайностями... И «познай самого себя» — опять же не умственно, не об отвлеченном знании речь. Вот и надо найти эти свои меры — сна и еды, чтения и молитвы, труда и созерцания. Читать вообще нужно не больше половины того времени, которое ты молишься...

— Тогда мне пришлось бы совсем мало читать.

— Или гораздо больше молиться. Духовность — это особая энергия... И она выявляется в желании молиться, в обращенности души не к миру, а в свою глубину — к Богу...

продолжение следует