Праздники

Так получилось, что не было у меня никогда особой причины задумываться над глубоким смыслом такого затёртого понятия, как «даю слово...» Нет, знал я, конечно, что давать слово, тем более честное, и не держать его — не лучший показатель человеческого воспитания. Но всё равно значение этого выражения не казалось мне раньше строгим табу.

Во вторник второй недели по Пасхе (в 2009-м году — 28 апреля по новому стилю), которая называется Фоминой неделей, Православная Церковь отмечает Радоницу — день особого поминовения усопших, первого после праздника Пасхи. По свидетельству святителя Иоанна Златоуста (IV в.), этот праздник отмечался на христианских кладбищах уже в древности. Само его название привилось от общеславянского языческого весеннего праздника с поминовением умерших, называвшегося Навьим днем, Могилками, Радаваницами или Тризнами. Этимологически слово «радоница» восходит к словам «род» и «радость», причем особое место Радоницы в годичном круге церковных праздников — сразу после Светлой пасхальной недели — как бы обязывает христиан не углубляться в переживания по поводу смерти близких, а, наоборот, радоваться их рождению в другую жизнь — жизнь вечную. Именно на Радоницу существует обычай празднования Пасхи на могилах усопших, куда приносятся крашеные яйца, где совершается поминальная трапеза и часть приготовленного отдается нищей братии на помин души. Это реальное, живое, бытовое общение с усопшими отражает веру в то, что они и после смерти не перестают быть членами Церкви Того Бога, Который «не есть Бог мертвых, но живых» (Мф 22, 32). Распространившийся же в настоящее время обычай посещать кладбища в самый день Пасхи противоречит древнейшим установлениям Церкви: вплоть до девятого дня после Пасхи поминовение усопших никогда не совершается. Если человек умирает на Пасху, то его хоронят по особому пасхальному чину. Пасха — время особой и исключительной радости, праздник победы над смертью и над всякой скорбью и печалью.

Кто-то дал слово и не сдержал его — всякое бывает. Бог ему судья. Разные обстоятельства и жизненные причины, факторы времени и места, да и люди-то, по большому счёту, бывают разные. Не было у меня причины глубоко вникать в смысл этого понятия, пока не произошёл один случай.

В тот год стояла тёплая осень. Пригласили меня на деревенскую свадьбу друзья, не то чтобы близкие, скорее, хорошие знакомые. А ещё точнее, бывшие однокурсники по институту, где я был внештатным фотокором местной газеты... Ну а поскольку получалось у меня неплохо, это в конечном итоге и послужило пригласительным билетом на свадьбу... Столы накрыли прямо на улице, во дворе большого деревенского дома. Лишь мельком я насчитал более ста человек, приглашённых на этот светлый праздник жизни... В общем, гуляли все, на все и как все. И вот среди всей этой увеселительной чехарды бросился мне как фотографу, привыкшему схватывать сюжеты «на лету», один момент. Единственный человек, близкий со стороны невесты, и находившийся рядом с ней, был абсолютно трезв. Грустные глаза, глубокие морщины на лице выдавали в нём человека, много повидавшего на своём веку.

И я в итоге не ошибся.

Поздно вечером, когда первые звёзды расцвели на тёмной поляне осенного неба, и основная часть гостей ушла под гармонь на берег реки, суетливые тётки стали убирать со столов оставшиеся «трофеи». И я уже собирался «по-английски» покинуть сие мероприятие, но тут увидел того самого пожилого мужчину, тихо и мирно сидевшего на низенькой лавке в саду дома. Он курил, о чём-то думал. Мне торопиться было некуда, а спать не хотелось, и я присел рядом. Попросил закурить. Постепенно завязалась душевная беседа, из которой я узнал, что зовут моего собеседника Константин Иванович. Он ветеран войны, прошагавший от Москвы до Берлина в составе Первого Белорусского фронта наводчиком сорокапятки. Два ранения и контузия. Три ордена и медали. И вот тут я вспомнил статистику, вычитанную мной в какой-то военной энциклопедии, по которой даже теоретически пройти все четыре года войны по её передовой — не в тылу, не в партизанах, не в лазаретах, — а полный четырёхлетний отрезок в расчёте обычной штатной сорокапятки и вернуться живым — было просто невозможно! А он вернулся, вернулся-таки домой, в свою родную деревню на берегу реки Суры. И спросил я его, предварительно извинившись за нескромность, почему он сегодня остался трезвым — ведь внучку замуж выдавал...?! Он долго молчал, а потом сказал: «Слово я дал на войне, что если вернусь, то брошу пить и ругаться. Женюсь, рожу троих детишек и никогда, ни разу не закричу и не обижу жену, стало быть, и мальцов. Никогда..!»

...Шёл 1942 год. За спиной уже было 300 дней той войны, по меркам которой уже умудрённый суровой военной жизнью солдат Константин Повелихин в расчёте 45-миллиметрового орудия занял оборонительную позицию на окраине небольшого городка, приготовившегося к своему неизбежному жертвоприношению. Бой был тяжёлым. Немецкие танки лезли, как саранча, измотав и практически уничтожив в неравной схватке нашу оборону по всей линии... И, как насмешка, команда: «Отступаем!» прозвучала тогда из трубки полуразбитого полевого телефона.

Поздно, слишком поздно... Не было больше роты. Одно орудие и пять бойцов — вот и вся рота. И тогда комвзвода сержант Цыплаков приказал: перед тем как отступить, дострелять оставшиеся снаряды, чтобы не тащить их с собой. Два последних, что подтащили ранее, отправились в сторону противника практически без наводки. Оставался ещё один ящик. Его держали в полуразрушенном Доме культуры, у стен которого и была их огневая позиция.

— Повелихин! Тащи снаряды из последнего ящика. Подпустим крыс поближе...

— Есть! — уже находясь спиной к орудию, низко пригибаясь к земле, выпалил солдат Повелихин и побежал к зданию. Притащил один снаряд, побежал за вторым. И вот в тот момент, когда он вытаскивал его из ящика, готовясь тащить, сильный взрыв остановил его. Заложив уши и ослепив жёсткой пылью глаза, он толкнул его, отбросил назад, со всего размаха ударив в грудь и по голове. Это был выстрел немецкого танка, неожиданно выползшего на прямую наводку. А когда осела вздыбленная земля, на месте, где только что стояло орудие, дымилась воронка с куском обезображенного металла в центре. И никого в живых. Никого... Глаза слезились, сильно болела голова. Из ушей текла чёрная кровь. И ничего, абсолютно ничего не было слышно. Как будто в один миг закончился бой, и наступили долгожданная тишина и покой. «Контузило, но живой...»

Рядовой Повелихин, завалившись на бок и прижавшись затылком к стене, сидел, засыпанный осколками кирпичей и деревяшек. В ногах валялся тот самый снаряд, по иронии судьбы спасший ему жизнь. Щупальца арматуры прижали ноги, встать не было ни сил, ни возможности. Оставалось одно: сидеть, смотреть и обречённо принимать происходящую действительность...

Всё, что можно было сделать в той ситуации, — это ждать. Ждать, когда спасут, что не бросят, найдут, вытащат... Просто ждать чуда. Чуда, которое может произойти даже на войне, даже в такой, казалось бы, безвыходной ситуации. А разрушенная стена напротив, как в немом кино, вздрагивая от очередного взрыва, стряхивала с себя новый слой едкой пыли... Так, почувствовав надвигающуюся неизбежность, солдат стал молиться... Отбитая за годы Советской власти вера в Бога вдруг проснулась в уставшей и измученной, испуганной и очнувшейся душе, и как последний шанс на спасение пробивалась молитва эта из самого сердца, где, оказывается, и жила все эти годы, не разбуженная, а бережно спрятанная в подсознании, переданная мудрыми предками. И пусть была она нескладная, обрывистая и неуклюжая, как малое дитя, но сила веры делала её настоящей.

— «Господи, спаси и помилуй. Господи, спаси и помилуй...», — беззвучно повторяли и повторяли губы. Слёзы и страх, надежда, и вера, были вложены в эту простую, но искреннюю молитву. И, как клятвенное обязательство, способное придать силу и вес молитве, Константин обещал: «Только спаси меня, Господи, и ты увидишь, что всё пагубное в человеке: пьянство, злобу и слово бранное — выброшу из сердца своего. — Спаси меня, Господи... Спаси и помилуй...» Какой долгой была эта молитва, теперь уже и не вспомнить, но то, что произошло потом, забыть невозможно...

От очередного сильного, и видимо близкого взрыва, от стены, что была напротив раненного солдата, вдруг отвалился большой кусок старой многослойной штукатурки, открыв под собой лик Спасителя. И глаза Его, казалось, смотрели прямо в глаза солдата, словно услышав молитву и посылая знак свыше, внял Господь этой молитве. И долго не мог отвести своего взгляда рядовой Повелихин от этого строгого и прекрасного лика. А был этот разрушенный войной клуб не чем иным, как переделанной когда-то старенькой местной церквушкой. Новая Советская власть не пожалела извёстки, краски и белил, чтобы как можно тщательнее спрятать любое упоминание о прошлом. Так по всей Руси-матушке уничтожалось многовековое наследие нашей православной культуры. Именно так большевики своим «мечом воинствующего атеизма» вырубали корни русской души. И наказанием за грехи вдруг показалась война эта простому русскому солдату — Константину Повелихину. И как немой упрёк, как напоминание, как знак услышанной молитвы, смотрел Спаситель со старинной настенной росписи прямо в глаза бойцу. Смотрел спокойно и всёпрощающе. И понял тогда Костя Повелихин, что услышал Господь молитву его. Услышал, простил и благословил. И тут же пропали страх и чувство безысходности. Но от усталости, ранения и переполнивших душу чувств солдат потерял сознание.

...Очнулся он уже в медсанбате, а поскольку ранение оказалось не тяжёлым, то через две недели снова ждали его передовая, новый расчёт, новые боевые товарищи. Но всё время, все три оставшихся года войны случай тот согревал солдатскую душу и сердце. Молитва вселяла уверенность и бесстрашие. Словно знал солдат, что теперь с ним нечего не сможет случиться.

Он знал, он был уверен, что пройдёт всю эту войну и победит, а когда вернётся домой, обязательно сдержит данное в той молитве слово. И он вернулся. Он сдержал своё слово.

Сергей Манжелеев