Люди

Внучка священника-сидельца, дочь «неблагонадежных» родителей… Такая биография в советские годы не сулила ничего доброго. Но Ольга Остроумова вспоминает о своем детстве как о радостном и светлом времени. Несмотря на горести и заботы, в их доме всегда жила любовь. А взаимоотношения в семье стали для Ольги Михайловны примером на всю жизнь…

Ольга Михайловна Остроумова родилась в городе Бугуруслан Оренбургской области. За роли в кино удостоена Золотой медали имени А.П.Довженко, Государственной премии СССР. За театральные работы — Международной премии Станиславского. Кавалер ордена «За заслуги перед отечеством» IV Степени, ордена «За честь и доблесть», ордена «Знак Почета»... Замужем за артистом Валентином Гафтом. Народная артистка РСФСР.

Дедушка: священник в третьем поколении

…Бабушка будила нас в шесть утра и давала парное молоко. Я очень его не любила, но приходилось пить. Бабушка была строгая, а вот дедушка — мягкий. Он был священником в третьем поколении. Но, несмотря на его мягкость, при нем мы всегда вели себя тихо, не позволяли себе панибратства. У дедушки были длинные волосы, и помню, как однажды он дал мне расчесать их и заплести косичку. Я восприняла это как великую честь. Никто из нас, внуков, не дерзал этого делать. Дедушка был очень уважаем и в семье, и среди прихожан, и в городе. Помню, как мы гуляли по нашему Бугуруслану, по Нагорной улице, где жили бабушка с дедушкой, и на нас, маленьких, как мне казалось, смотрели с почтением — мы внуки отца Алексея. Сейчас я понимаю, конечно, что это уважение было к дедушке, а не к нам.

…Раньше я думала, что все священники — как мой дедушка, добрые, исключительно мудрые, бессеребреники. Потом открыла для себя: они, как и все люди, очень разные, и священник — это не значит «святой». Но тогда такой мысли не возникало. Спустя много лет я вспомнила (а до тех пор этот момент как будто стерся из памяти), что по той же улице Нагорной в Бугуруслане был еще один дом, за огромным забором, на котором висела табличка «Злая собака во дворе». И в этом доме тоже жил священник. Однако таких, как мой дедушка, все же очень много.

Это удивительно, наверное, но нас, детей, никто никогда к вере не принуждал. Нам не запрещали быть пионерами и комсомольцами. Дедушка очень спокойно к этому относился. В вере мы… просто жили. Мы дышали этим воздухом. Это было так естественно. Однажды мы, пионеры юные, прибежали к дедушке с «каверзным» вопросом для «темных»: «Дедушка, а что, гром — это Илья-пророк на колеснице, да?». В ответ он рассказал нам о библейском пророке Илии, о его чудесном вознесении на небо, потом объяснил, что такое гром с точки зрения законов физики. Он был очень образованным человеком, как многие священники тех лет, и умел просто объяснять. Никакого противоречия между двумя «версиями» мы не нашли.

Дедушка прошел лагеря. Я не застала этого периода — его освободили еще до моего рождения, даже разрешили снова служить. Отец потом узнал, что в лагере дедушка пользовался большим уважением. Он был слаб здоровьем, и его солагерники, чтобы оградить его от расправы, даже выполняли за него норму на лесоповале.

Папа и мама: пасынки века

Из-за того, что дедушка был священником, родителям пришлось нелегко. Маму с папой считали неблагонадежными. Их отовсюду могли выслать. И высылали. Например, они приезжают в Магнитогорск, устраиваются на работу. Спустя какое-то время приходят сотрудники органов и говорят, чтобы они уезжали, на сборы дают сутки. Но… Мама с папой были такие удивительные люди! Вот что папа записал об этом в книге, которую оставил нам, своим детям: «НКВД-шник был человек хороший, он дал нам на сборы не двадцать четыре часа, а сорок восемь». Папа пишет об этом без иронии. Для него этот поступок действительно очень хороший! Родители жили в какой-то иной системе измерения…

В конце жизни папа написал книгу, сам переплел ее в четырех экземплярах, для каждого из своих детей — «Исповедь пасынка века». Это книга о его жизни — начиная с того момента, как он себя помнит. Как они жили в селе Алексеевка, недалеко от Бугуруслана, как дедушка там служил, как папа был регентом хора, а мама пела. Там они и познакомились. Еще пишет, что у дедушки в доме была прекрасная библиотека. Даже выписывали приложения к журналу «Нива». Приложениями были собрания сочинений, самые разные. Еще он оставил нам фотографии: вот вся семья вместе, вот папа со скрипкой. Он серьезно занимался музыкой, хотя и жил в обычной деревне. Мы теперь по-другому представляем себе деревенскую жизнь в 25-30-х годах, перед войной. А она была богатой — не деньгами, конечно.

Целая глава этой книги посвящена тому, как папа и его брат выживали, когда дедушку посадили.

В армию их не взяли, и они работали в трудармии на Урале, грузили лес на станции.

Нас было четверо у родителей, и нам, детям, казалось, что живем мы очень хорошо! Хотя в действительности жили мы бедно… Папа работал и заочно учился в педагогическом институте. Он был мастером на все руки, не боялся никакой работы. Строгал, чинил, чертил… Никто и никогда в семье не считал, что дети в тягость. Помните, в фильме «Доживем до понедельника» одна девочка написала сочинение, что хочет иметь четверых детей, и ее стали стыдить за это. А по-моему, работа по дому — это такая же работа, как все остальные, только еще более ответственная.

Мама много занималась нами, но при этом всегда еще где-то работала. Во время войны она фотографировала, папа ее научил. После, когда мы жили в Куйбышеве, она работала в киоске «Союзпечать» на вокзале, потом гардеробщицей. У нее не было образования, но она сама научилась читать — и много читала. Она научила меня чтению по-церковнославянски, но, к сожалению, сейчас уже многое забылось…

Я думаю, очень важно то, что закладывается в нас в детстве, и своим родителям я очень благодарна. Они научили терпимости — в отношениях с ближними, в вере. Благодаря им я спокойно отношусь к людям, которые еще чего-то не познали. Ведь каждый человек должен сам прийти к важным жизненным выводам, сам прийти к Богу. Взять его за руку и привести — можно, но это ничего не даст. Нужно самому постигнуть, пережить, додумать… — только это ценно. И это случается в разном возрасте, у многих — перед смертным одром.

Верой оправдаемся

Вера очень держит меня. Бывают минуты, когда только она и держит. Трудно объяснить, что это такое, логика здесь бесполезна. Вера — это не знание. И не дар от рождения — к ней ведь можно прийти. Но, мне кажется, даже у тех, кто считает себя неверующими, в какие-то моменты жизни все равно появляется надежда на чудо. Вот это и есть вера. С возрастом она умножается в тебе. Потому что начинаешь думать о том, куда уйдешь после смерти.
Много раз мне приходилось слышать: «Ой, не говорите о смерти! Не надо о грустном!». А мне кажется, что это прекрасный, замечательный разговор. Мы привыкли к мысли, что смерть — это страшно. Кому-то просто не хочется уходить из этой жизни. Другие боятся неизвестности. А я воспринимаю смерть нормально: вот есть молодость, есть зрелость, есть вторая половина жизни… Этого не изменишь, и значит, сходить с ума не нужно. Придет момент, когда я умру. Я спокойно с этим живу. Только думаю о том, чтобы умереть достойно. Потому что… столько нагрешила в жизни, что и говорить-то ничего там не надо будет, все и так видно.
Раньше о смерти не так боялись говорить и думать — просто о ней всегда помнили, понимали: согрешишь — потом предстанешь на Суде, и как за все отвечать? Ведь есть еще такое наше человеческое заблуждение — что добрыми делами мы сможем загладить нашу вину. Но ведь мы не добрыми делами оправдаемся, а только верой. Добрые дела, конечно, тоже нужны. Только не надо их афишировать.

«Как легко говорить со священником, когда он не ставит себя на ступень выше! Тогда его слова воспринимаются лучше. Отец Всеволод именно такой...Он очень деятельный человек. Я видела, что удалось сделать в монастыре за несколько лет. (Раньше там была колония для несовершеннолетних.) Это удивительно!Мне показывали в главном храме деревянный иконостас, который вырезал восемнадцатилетний юноша...»

Монахи: удивительные люди

Я не из тех, кто считает, что раньше все было лучше, а теперь иные времена. Хотя, наверное, в то время люди в большинстве своем были все-таки наивнее и чище. Помню, в Куйбышеве мы жили в доме около вокзала, и у нас часто кто-то оставался ночевать. Люди ждали поезда, им некуда было деться, и мама приглашала в дом. И это не за плату!

Дом был очень маленьким, гостям стелили на полу, но это никого не смущало. Потом, с очередным поездом, мы вдруг получали, например, огромную дыню в благодарность. Почти всегда в нашем доме двери держали открытыми. Летом — особенно, настежь. Никто не боялся. И никто не считал, что, приютив человека, «совершает хороший поступок». Просто иначе жить не умели.

Но и в наши дни столько удивительных людей! Особенно в монастырях. Например, мы ездим в Николо-Берлюковскую пустынь (Ногинский район Подмосковья). Там всего человек пять монахов живет. Замечательный настоятель, игумен Евмений. Он умеет говорить с людьми, никого не поучая. Я очень это ценю. Мне нравится — и это опять же дедушкой задано, — когда священник не ругает тебя за что-то, но находит другие, более действенные слова. Ругать вообще никого не надо, так мне кажется. От этого у человека сразу заслонка в душе.

А отец Евмений может говорить так, как будто ты с ним на равных. Нелегко ему приходится, конечно. Половина монастырской территории занята психиатрической больницей, и вот он пытается как-то решить этот вопрос — стучится во все двери, ходит по разным кабинетам, карту с собой приносит, рассказывает, объясняет. Я ходила с ним однажды в Моссовет, в Облсовет. Трудное это дело…

Еще мы хорошо знакомы с наместником Раифского монастыря, под Казанью. Отец Всеволод — такой бойкий, смешливый. Как легко говорить со священником, когда он не ставит себя на ступень выше! Тогда его слова воспринимаются лучше. Отец Всеволод именно такой. Он тоже очень деятельный человек. Я видела, что удалось сделать в монастыре за несколько лет. (Раньше там была колония для несовершеннолетних.) Это удивительно! Мне показывали в главном храме деревянный иконостас, который вырезал восемнадцатилетний юноша, — очень красиво получилось. В монастыре, кстати, теперь приют для детей устроили, и все это трудами монахов. В такие места попадаешь — и ты как будто под куполом, в ином, лучшем мире.

А отец Марк из того же Раифского монастыря!.. Какие дискуссии были у него с моими детьми, и какой сильный отклик, я думаю, эти разговоры еще дадут им в будущем!

Мне бы не хотелось кого-то идеализировать. Все мы люди, мы несовершенны, и священники тоже несовершенны. Но… Мне кажется, важен путь, по которому в этой жизни идешь, и понимание, куда он ведет. Если стремишься к Богу — то идешь, оступаешься, падаешь, встаешь, снова падаешь, но идешь. Стараешься изменить себя. Вспоминаю, как однажды я пришла на исповедь и говорю: «Батюшка, а мне каяться не в чем». А он отвечает: «Вот это и есть самый большой грех. Как это — не в чем? Раздражалась?» — «Да». — «Злилась? Осуждала?» — «Да…» — «А ты говоришь — не в чем»...

«Василий и Василиса»: почти по Библии

В людях я очень ценю умение прощать, хотя самой это дается с большим трудом. Мне кажется, это чрезвычайно важно в отношениях между нами, для отношений внутри семьи. Люблю картину Ирины Поплавской «Василий и Василиса», снятую по Валентину Распутину, в которой мне посчастливилось сыграть заглавную женскую роль. Это фильм с библейским сюжетом, о прощении и непрощении. История двух счастливых людей: поженились по любви, жили вместе, рождались дети. А потом, как у Распутина написано, Василий задурил, то есть запил. Однажды в подпитии он замахнулся на Василису, беременную, топором — и она потеряла ребенка. И не смогла простить этого своему мужу.
Во время съемок многие женщины в деревне — а мы снимали под Дубной, на Волге, — не понимали: «Ну что уж она не простила!.. Да он же выпил!» — как будто это было оправданием… То есть ситуация воспринималась ими просто как бытовая драма. А Василиса восприняла это как убийство, убийство человека человеком. И всю жизнь не могла простить. Боролась, умом понимала, что не права, но сердцем простить не могла. И только в конце жизни пришла к мужу и сама попросила у него прощения — за то, что не могла его простить. Именно за то, что не могла простить…

Я много размышляла об этом и поняла для себя самой — не умом, а, как говорят, «пупом», тем, что связывает тебя с мамой, бабушкой, родом, землей, — что прощение всегда дороже и выше любого, даже самого праведного непрощения. Непрощение разрушает и того, кого не простили, и того, кто не простил. Какая великая мудрость: «Прости!»

Только ведь это очень трудно. Трудно перебороть в себе обиду, гнев… Даже на словах не всегда понятно, как это: ударят по одной щеке — подставь другую. Это надо прожить, пережить. Я поняла на примере собственной жизни, что нельзя отвечать злом на зло. Тогда твой обидчик — во всеоружии. А если ты прощаешь, отвечаешь добром, — зло скукоживается. Вот и вся мудрость…

Работа в этой картине многое мне дала. Нечасто такое бывает — чтобы роль могла чему-то научить… Но не менее важно и то, чему учишься в своей собственной жизни, на своих ошибках. Например, с годами, создав свою семью, я поняла, как важно и как непросто учиться умалению себя, покорению своего характера. Это — выстраданный опыт, в этом — моя память о дедушке, об отце, которые умели прощать. И за этот опыт тоже надо быть благодарной…