Люди


26.08.2010

О тех, кто умеет прощать

Внучка священника-сидельца, дочь «неблагонадежных» родителей… Такая биография в советские годы не сулила ничего доброго. Но Ольга Остроумова вспоминает о своем детстве как о радостном и светлом времени. Несмотря на горести и заботы, в их доме всегда жила любовь. А взаимоотношения в семье стали для Ольги Михайловны примером на всю жизнь…

 

Ольга Остроумова

Ольга Михайловна Остроумова

родилась в городе Бугуруслан Оренбургской области. За роли в кино удостоена Золотой медали имени А.П.Довженко, Государственной премии СССР. За театральные работы — Международной премии Станиславского. Кавалер ордена «За заслуги перед отечеством» IV Степени, ордена «За честь и доблесть», ордена «Знак Почета»... Замужем за артистом Валентином Гафтом. Народная артистка РСФСР.

Дедушка: священник в третьем поколении

…Бабушка будила нас в шесть утра и давала парное молоко. Я очень его не любила, но приходилось пить. Бабушка была строгая, а вот дедушка — мягкий. Он был священником в третьем поколении. Но, несмотря на его мягкость, при нем мы всегда вели себя тихо, не позволяли себе панибратства. У дедушки были длинные волосы, и помню, как однажды он дал мне расчесать их и заплести косичку. Я восприняла это как великую честь. Никто из нас, внуков, не дерзал этого делать. Дедушка был очень уважаем и в семье, и среди прихожан, и в городе. Помню, как мы гуляли по нашему Бугуруслану, по Нагорной улице, где жили бабушка с дедушкой, и на нас, маленьких, как мне казалось, смотрели с почтением — мы внуки отца Алексея. Сейчас я понимаю, конечно, что это уважение было к дедушке, а не к нам.

…Раньше я думала, что все священники — как мой дедушка, добрые, исключительно мудрые, бессеребреники. Потом открыла для себя: они, как и все люди, очень разные, и священник — это не значит «святой». Но тогда такой мысли не возникало. Спустя много лет я вспомнила (а до тех пор этот момент как будто стерся из памяти), что по той же улице Нагорной в Бугуруслане был еще один дом, за огромным забором, на котором висела табличка «Злая собака во дворе». И в этом доме тоже жил священник. Однако таких, как мой дедушка, все же очень много.

Это удивительно, наверное, но нас, детей, никто никогда к вере не принуждал. Нам не запрещали быть пионерами и комсомольцами. Дедушка очень спокойно к этому относился. В вере мы… просто жили. Мы дышали этим воздухом. Это было так естественно. Однажды мы, пионеры юные, прибежали к дедушке с «каверзным» вопросом для «темных»: «Дедушка, а что, гром — это Илья-пророк на колеснице, да?». В ответ он рассказал нам о библейском пророке Илии, о его чудесном вознесении на небо, потом объяснил, что такое гром с точки зрения законов физики. Он был очень образованным человеком, как многие священники тех лет, и умел просто объяснять. Никакого противоречия между двумя «версиями» мы не нашли.

Дедушка прошел лагеря. Я не застала этого периода — его освободили еще до моего рождения, даже разрешили снова служить. Отец потом узнал, что в лагере дедушка пользовался большим уважением. Он был слаб здоровьем, и его солагерники, чтобы оградить его от расправы, даже выполняли за него норму на лесоповале.

Папа и мама: пасынки века

Из-за того, что дедушка был священником, родителям пришлось нелегко. Маму с папой считали неблагонадежными. Их отовсюду могли выслать. И высылали. Например, они приезжают в Магнитогорск, устраиваются на работу. Спустя какое-то время приходят сотрудники органов и говорят, чтобы они уезжали, на сборы дают сутки. Но… Мама с папой были такие удивительные люди! Вот что папа записал об этом в книге, которую оставил нам, своим детям: «НКВД-шник был человек хороший, он дал нам на сборы не двадцать четыре часа, а сорок восемь». Папа пишет об этом без иронии. Для него этот поступок действительно очень хороший! Родители жили в какой-то иной системе измерения…

В конце жизни папа написал книгу, сам переплел ее в четырех экземплярах, для каждого из своих детей — «Исповедь пасынка века». Это книга о его жизни — начиная с того момента, как он себя помнит. Как они жили в селе Алексеевка, недалеко от Бугуруслана, как дедушка там служил, как папа был регентом хора, а мама пела. Там они и познакомились. Еще пишет, что у дедушки в доме была прекрасная библиотека. Даже выписывали приложения к журналу «Нива». Приложениями были собрания сочинений, самые разные. Еще он оставил нам фотографии: вот вся семья вместе, вот папа со скрипкой. Он серьезно занимался музыкой, хотя и жил в обычной деревне. Мы теперь по-другому представляем себе деревенскую жизнь в 25-30-х годах, перед войной. А она была богатой — не деньгами, конечно.

Целая глава этой книги посвящена тому, как папа и его брат выживали, когда дедушку посадили.

В армию их не взяли, и они работали в трудармии на Урале, грузили лес на станции.

Нас было четверо у родителей, и нам, детям, казалось, что живем мы очень хорошо! Хотя в действительности жили мы бедно… Папа работал и заочно учился в педагогическом институте. Он был мастером на все руки, не боялся никакой работы. Строгал, чинил, чертил… Никто и никогда в семье не считал, что дети в тягость. Помните, в фильме «Доживем до понедельника» одна девочка написала сочинение, что хочет иметь четверых детей, и ее стали стыдить за это. А по-моему, работа по дому — это такая же работа, как все остальные, только еще более ответственная.

Мама много занималась нами, но при этом всегда еще где-то работала. Во время войны она фотографировала, папа ее научил. После, когда мы жили в Куйбышеве, она работала в киоске «Союзпечать» на вокзале, потом гардеробщицей. У нее не было образования, но она сама научилась читать — и много читала. Она научила меня чтению по-церковнославянски, но, к сожалению, сейчас уже многое забылось…

Я думаю, очень важно то, что закладывается в нас в детстве, и своим родителям я очень благодарна. Они научили терпимости — в отношениях с ближними, в вере. Благодаря им я спокойно отношусь к людям, которые еще чего-то не познали. Ведь каждый человек должен сам прийти к важным жизненным выводам, сам прийти к Богу. Взять его за руку и привести — можно, но это ничего не даст. Нужно самому постигнуть, пережить, додумать… — только это ценно. И это случается в разном возрасте, у многих — перед смертным одром.

Верой оправдаемся

Вера очень держит меня. Бывают минуты, когда только она и держит. Трудно объяснить, что это такое, логика здесь бесполезна. Вера — это не знание. И не дар от рождения — к ней ведь можно прийти. Но, мне кажется, даже у тех, кто считает себя неверующими, в какие-то моменты жизни все равно появляется надежда на чудо. Вот это и есть вера. С возрастом она умножается в тебе. Потому что начинаешь думать о том, куда уйдешь после смерти.
Много раз мне приходилось слышать: «Ой, не говорите о смерти! Не надо о грустном!». А мне кажется, что это прекрасный, замечательный разговор. Мы привыкли к мысли, что смерть — это страшно. Кому-то просто не хочется уходить из этой жизни. Другие боятся неизвестности. А я воспринимаю смерть нормально: вот есть молодость, есть зрелость, есть вторая половина жизни… Этого не изменишь, и значит, сходить с ума не нужно. Придет момент, когда я умру. Я спокойно с этим живу. Только думаю о том, чтобы умереть достойно. Потому что… столько нагрешила в жизни, что и говорить-то ничего там не надо будет, все и так видно.
Раньше о смерти не так боялись говорить и думать — просто о ней всегда помнили, понимали: согрешишь — потом предстанешь на Суде, и как за все отвечать? Ведь есть еще такое наше человеческое заблуждение — что добрыми делами мы сможем загладить нашу вину. Но ведь мы не добрыми делами оправдаемся, а только верой. Добрые дела, конечно, тоже нужны. Только не надо их афишировать.

 В Раифской обители

«Как легко говорить со священником, когда он не ставит себя на ступень выше! Тогда его слова воспринимаются лучше. Отец Всеволод именно такой...Он очень деятельный человек. Я видела, что удалось сделать в монастыре за несколько лет. (Раньше там была колония для несовершеннолетних.) Это удивительно!Мне показывали в главном храме деревянный иконостас, который вырезал восемнадцатилетний юноша...»

Монахи: удивительные люди

Я не из тех, кто считает, что раньше все было лучше, а теперь иные времена. Хотя, наверное, в то время люди в большинстве своем были все-таки наивнее и чище. Помню, в Куйбышеве мы жили в доме около вокзала, и у нас часто кто-то оставался ночевать. Люди ждали поезда, им некуда было деться, и мама приглашала в дом. И это не за плату!

Дом был очень маленьким, гостям стелили на полу, но это никого не смущало. Потом, с очередным поездом, мы вдруг получали, например, огромную дыню в благодарность. Почти всегда в нашем доме двери держали открытыми. Летом — особенно, настежь. Никто не боялся. И никто не считал, что, приютив человека, «совершает хороший поступок». Просто иначе жить не умели.

Но и в наши дни столько удивительных людей! Особенно в монастырях. Например, мы ездим в Николо-Берлюковскую пустынь (Ногинский район Подмосковья). Там всего человек пять монахов живет. Замечательный настоятель, игумен Евмений. Он умеет говорить с людьми, никого не поучая. Я очень это ценю. Мне нравится — и это опять же дедушкой задано, — когда священник не ругает тебя за что-то, но находит другие, более действенные слова. Ругать вообще никого не надо, так мне кажется. От этого у человека сразу заслонка в душе.

А отец Евмений может говорить так, как будто ты с ним на равных. Нелегко ему приходится, конечно. Половина монастырской территории занята психиатрической больницей, и вот он пытается как-то решить этот вопрос — стучится во все двери, ходит по разным кабинетам, карту с собой приносит, рассказывает, объясняет. Я ходила с ним однажды в Моссовет, в Облсовет. Трудное это дело…

Еще мы хорошо знакомы с наместником Раифского монастыря, под Казанью. Отец Всеволод — такой бойкий, смешливый. Как легко говорить со священником, когда он не ставит себя на ступень выше! Тогда его слова воспринимаются лучше. Отец Всеволод именно такой. Он тоже очень деятельный человек. Я видела, что удалось сделать в монастыре за несколько лет. (Раньше там была колония для несовершеннолетних.) Это удивительно! Мне показывали в главном храме деревянный иконостас, который вырезал восемнадцатилетний юноша, — очень красиво получилось. В монастыре, кстати, теперь приют для детей устроили, и все это трудами монахов. В такие места попадаешь — и ты как будто под куполом, в ином, лучшем мире.

А отец Марк из того же Раифского монастыря!.. Какие дискуссии были у него с моими детьми, и какой сильный отклик, я думаю, эти разговоры еще дадут им в будущем!

Мне бы не хотелось кого-то идеализировать. Все мы люди, мы несовершенны, и священники тоже несовершенны. Но… Мне кажется, важен путь, по которому в этой жизни идешь, и понимание, куда он ведет. Если стремишься к Богу — то идешь, оступаешься, падаешь, встаешь, снова падаешь, но идешь. Стараешься изменить себя. Вспоминаю, как однажды я пришла на исповедь и говорю: «Батюшка, а мне каяться не в чем». А он отвечает: «Вот это и есть самый большой грех. Как это — не в чем? Раздражалась?» — «Да». — «Злилась? Осуждала?» — «Да…» — «А ты говоришь — не в чем»...

«Василий и Василиса»: почти по Библии

В людях я очень ценю умение прощать, хотя самой это дается с большим трудом. Мне кажется, это чрезвычайно важно в отношениях между нами, для отношений внутри семьи. Люблю картину Ирины Поплавской «Василий и Василиса», снятую по Валентину Распутину, в которой мне посчастливилось сыграть заглавную женскую роль. Это фильм с библейским сюжетом, о прощении и непрощении. История двух счастливых людей: поженились по любви, жили вместе, рождались дети. А потом, как у Распутина написано, Василий задурил, то есть запил. Однажды в подпитии он замахнулся на Василису, беременную, топором — и она потеряла ребенка. И не смогла простить этого своему мужу.
Во время съемок многие женщины в деревне — а мы снимали под Дубной, на Волге, — не понимали: «Ну что уж она не простила!.. Да он же выпил!» — как будто это было оправданием… То есть ситуация воспринималась ими просто как бытовая драма. А Василиса восприняла это как убийство, убийство человека человеком. И всю жизнь не могла простить. Боролась, умом понимала, что не права, но сердцем простить не могла. И только в конце жизни пришла к мужу и сама попросила у него прощения — за то, что не могла его простить. Именно за то, что не могла простить…

Я много размышляла об этом и поняла для себя самой — не умом, а, как говорят, «пупом», тем, что связывает тебя с мамой, бабушкой, родом, землей, — что прощение всегда дороже и выше любого, даже самого праведного непрощения. Непрощение разрушает и того, кого не простили, и того, кто не простил. Какая великая мудрость: «Прости!»

Только ведь это очень трудно. Трудно перебороть в себе обиду, гнев… Даже на словах не всегда понятно, как это: ударят по одной щеке — подставь другую. Это надо прожить, пережить. Я поняла на примере собственной жизни, что нельзя отвечать злом на зло. Тогда твой обидчик — во всеоружии. А если ты прощаешь, отвечаешь добром, — зло скукоживается. Вот и вся мудрость…

Работа в этой картине многое мне дала. Нечасто такое бывает — чтобы роль могла чему-то научить… Но не менее важно и то, чему учишься в своей собственной жизни, на своих ошибках. Например, с годами, создав свою семью, я поняла, как важно и как непросто учиться умалению себя, покорению своего характера. Это — выстраданный опыт, в этом — моя память о дедушке, об отце, которые умели прощать. И за этот опыт тоже надо быть благодарной…

Алла Митрофанова,