Статьи
Бессмертие поэта.
Не стоит углубляться в разбор доводов философа Владимира Соловьева. В своей работе «Судьба Пушкина» он утверждал, что поэт уже ничего не смог бы создать великого после дуэли, завершись она гибелью его противника. В этих доводах них есть много убедительного ивсеи это становится отчасти второзначным перед выяснением причины свершившегося и смысла его.
С философом нужно согласиться прежде всего в том, что не следует преувеличивать роковую роль «светской черни» в свершившемся, снимая вину с самого поэта — вину внутреннюю, сущностную. Понять же истинную вину кого бы то ни было следует вовсе не для того, чтобы осудить его и оправдать кого-то иного — нельзя брать на себя роль Высшего Судии.
С недавних пор мы особенно упорно стремимся обнаружить во всех событиях действие могущественных закулисных сил, соединяя прошлое со злобою нынешнего дня. Урок, извлекаемый нами из трагедии Пушкина, становится для нас вполне однозначным: ищи во всем внешних врагов, не гони от себя ненависть к ним.
Враг рода человеческого, без сомнения, не преминет воспользоваться помощью своих служителей (так что и впрямь забывать о них не след). Но зачем же забываем мы: подчинить нас своей воле они смогут только через наши слабости. Вовсе не для того, чтобы тут же осудить Пушкина, должны мы уяснить себе, в чем он позволил темным силам взять над собою верх, — так мы лишь впадем в грех гордыни, не сумев добыть для себя никакой духовной пользы, ради которой и необходимо нам осознать истинный смысл происшедшего.
«Раб же тот, который знал волю господина своего, и не был готов, и не делал по воле его, бит будет много; а который не знал и сделал достойное наказания, бит будет меньше. И от всякого, кому дано много, много и потребуется, и кому много вверено, с того больше взыщут» (Лк. 12,47-48). Пушкину было дано с переизбытком.
Поэтому небесполезно задуматься над мыслью Соловьева, непонятой и отвергнутой многими, ибо для большинства она оказалась неприемлемой эмоционально и непостижимою рассудком: «Пушкин убит не пулею Геккерена, а своим собственным выстрелом в Геккерена».
дуэль
Вернемся мыслью в тот зимний январский вечер, на берег Черной речки, где в снегу лежит раненый Пушкин. Мы не можем утверждать с непоколебимой уверенностью, что рана была безусловно смертельною, но нельзя отвергнуть того, что темная злая энергия переполняла в тот момент душу поэта. Друзьям, которые бросились к нему в тревоге, он твердо сказал: «У меня хватит силы на выстрел». Недрогнувшей рукою, прицелившись послал он свой выстрел во врага — и вот в этот-то момент зло, обращенное на противника, жажда убийства отравляющим ядом поразила стрелявшего, отозвалась безусловным разрушительным действием в его физическом теле. Дантес упал, ибо Пушкин был слишком опытным стрелком. Падение противника вызвало недобрую радость в душе поэта, радость убийства, — и это все усугубило.
Но противник оказался лишь контужен. До сих пор мусолятся милые обывателям слухи о кольчуге, более трезвые рассуждают, что Дантеса спас случай. Нет. Нет ничего случайного, во всем Промысел Божий. «Не случай спас Дантеса — его спас Бог», — так могли бы мы сказать как будто, и, сказавши, все же ошиблись бы в главном: не Дантес, а Пушкин был спасен.
испытание
Остановим мысленно то мгновение, когда выстрел уже сделан, но пуля еще вершит свой путь. Пушкин уже безусловно обречен. Его ожидают дни тяжких страданий души. Его ждет тот миг, коего не избегнет никто, но к которому поэт находился уже ближе многих. Кем предстояло ему встретить тот миг — убийцей, злобно торжествовавшим свой мстительный триумф, или смиренным христианином, совершившим подвиг прощения убийце собственному? Да, cкажут тут, что по дуэльным правилам Пушкин не был убийцей, ибо свершил все в честном поединке. Но ведь жалкие эти, человеком выдуманные условности не для Божьего Суда, но лишь для людского. Итак: именно в тот миг, когда пуля готова была настичь уже беззащитного противника, решалась судьба Пушкина — судьба в высшем понимании, а не в житейски обыденном. Житейски-то рассуждая, он уже был обречен, по Истине же — все было еще впереди. Бог спас Пушкина от тяжкого греха убийства, хотя жажда смерти противника, повторим еще раз, смертельно отравила раненого поэта. Пушкину было даровано свыше право духовно примириться с врагом — принять или отвергнуть дар было уже исключительно в его воле. Если бы враг был мертв, нравственного права прощать свою жертву у стрелявшего не было бы. Сколь тягостны стали бы муки, сколь безысходны, сколь мрачна смерть...
покаяние
«Дай мне зреть мои, о Боже, прегрешенья... и дух смирения, терпения, любви и целомудрия мне в сердце оживи», — молился поэт Создателю и был услышан. «Требую, — так сказал он перед смертью Вяземскому, — чтобы ты не мстил за мою смерть; прощаю ему и хочу умереть христианином». Он завещал то же как бы и всем нам.
Он умер христианином, тягостные дни умирания завершились духовным просветлением. Вчитаемся еще раз в свидетельство, оставленное духовно чутким Жуковским: «Особенно замечательно то, что в эти последние часы его жизни он как бы сделался иной: буря, которая волновала его душу неодолимою страстью, исчезла, не оставив в ней следа...» И после смерти: «... Я сел перед ним и долго один смотрел ему в лицо. Никогда в его лице я не видел ничего подобного тому, что было в нем в эту первую минуту смерти. Голова его несколько наклонилась; руки, в которых было за несколько минут какое-то судорожное движение, были спокойно протянуты, как будто упавшие для отдыха после тяжелого труда. Но что выражалось на его лице, я сказать словами не умею. Оно было для меня так ново и в то же время так знакомо! Это был не сон и не покой! Это было не выражение ума, столь прежде свойственное прежде этому лицу; это не было также и выражение поэтическое! нет! какая-то глубокая, удивительная мысль на нем развивалась, что-то похожее на видение, на какое-то полное, глубокое, удовольствованное знание. Мне все хотелось спросить: «Что видишь, друг?» И что бы он ответил мне, если бы мог на минуту воскреснуть? Вот минуты в жизни нашей, которые вполне достойны названия великих... Я уверяю.., что никогда на лице его не видал я выражения такой глубокой, величественной, торжественной мысли. Она, конечно, проскальзывала в нем и прежде. Но в этой чистоте обнаружилась только тогда, когда все земное отделилось от него с прикосновением смерти. Таков был конец нашего Пушкина».
Михаил ДУНАЕВ,
Московская духовная академия